Синдром гладиатора - Страница 14

Будучи патриотом своей страны и исправным служакой «во благо Отечества» он, как и многие его коллеги, с чувством глубочайшего омерзения наблюдал за процессом перехода России на «рыночную систему отношений». На поверхность вылезала вся грязь, вся пена, десятилетиями копившаяся в недрах «оплота коммунизма». Все эти полусумасшедшие правозащитники, ущемленные самолюбцы, демагоги всех мастей, от ярых демократов до красно-коричневых реставраторов, просто откровенное ворье — вся эта копошащаяся, пожирающая самое себя масса активно ринулась «во власть», сметая попутно в свои карманы все, до чего была в состоянии дотянуться. Нет, были, наверное, и другие — люди по-настоящему честные, искренние в своем желании, что-то изменить к лучшему. Но… «Мильоны вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы…». А охранять эту, жирующую на останках страны свору, по-прежнему были призваны стократно оболганные, затоптанные в грязь органы государственной безопасности.

Служить новым хозяевам так же, как и прежним, не думая и не рассуждая, было уже невозможно. Тот порядок вещей был впитан с молоком матери, единственно возможен и потому непоколебим. Случившаяся в конце восьмидесятых годов революция помимо всех прочих изменений, произведенных в карманах, умах и душах бывшего «советского народа», еще и научила людей думать. Напрочь разучив при этом верить. Столпы рухнули, догмы перестали быть таковыми, и идея государственности утратила для среднестатистического россиянина почти всякое значение. «Продам Родину по сходной цене» — этот девиз строителей российского капитализма стал родным для всех слоев общества. Начиная, разумеется, с самых верхов. Видя, осознавая все и будучи совершенно не в силах что-либо изменить, и сам Дмитриев, и его друзья и коллеги при всем своем желании не могли и не хотели класть жизнь на алтарь ЭТОГО, нового Отечества. Дальнейшее существование теряло всякий смысл. Последний удар был нанесен в августе 1991 года. Радость, охватившая его при первом известии о свержении клики Горбачева, допустившего то, что происходило в стране, разом померкла, едва он увидел людей, которые собирались возглавить государство. Трясущиеся руки Янаева, лица других бесстрашных «революционеров» сказали профессиональному разведчику больше, чем все их манифесты, вместе взятые. Даже если бы он ничего не знал об этих людях, и то он не пожелал бы им успеха. А Дмитриев знал много, поскольку службу начинал в «девятке» и мог судить о большинстве участников ГКЧП не понаслышке. Он даже не расстроился, глядя на ликующие толпы победителей. «Те» не могли выиграть. Они боялись играть. Страну просто продали в очередной раз.

Когда один из высших руководителей бывшего Комитета государственной безопасности сделал майору, а тогда еще капитану, прямое и недвусмысленное предложение, Дмитриев даже не попросил времени на размышления. Ему давали возможность послужить на благо Родины, причем именно той Родины, которой он всегда хотел служить. Даже тайна, окутывавшая все дела организации, в которую он вступил той далекой осенью, не пугала его поначалу. И лишь со временем, уже изрядно потрудившись на ниве «Борьбы за правое дело», он постепенно начал понимать, что все сделанное им в этом качестве не имело с благом Родины ничего общего. Однако сойти с дистанции Дмитриев уже не мог. Слишком хорошо он успел узнать, что ожидает его в этом случае, а такой вариант никак не устраивал примерного семьянина и отца троих детей. Годы шли, и теперь его гораздо больше привлекала возможность просто жить, дышать, ходить, чем вполне реальная перспектива пасть в борьбе за истину. Хотя именно сегодня сообщение из Петербурга ставило под большое сомнение его право на жизнь. Человек, к которому он шел на доклад, официально не являлся его начальником. Ни прямым, ни даже косвенным, но это официально. То, что он мог сделать с формально не подчиненным ему майором Дмитриевым, не шло ни в какое сравнение с возможностями непосредственного руководства. Легкая смерть была самым малым из возможных наказаний. И майор это прекрасно знал.

Толкнув очередную дверь без таблички, Дмитриев вошел в небольшую приемную, обшитую деревянными панелями. Старенькой секретарши, прекрасно вписавшейся бы в потертый интерьер, не было и в помине. Не было вообще никакой секретарши, ни пожилой, ни молоденькой. Подтянутый, крепкий молодой человек, расположившийся за компьютерным столиком, с большой натяжкой мог бы сойти за секретаря. В таком случае второй «брат-близнец», отличающийся от первого разве что более обильной мускулатурой, выпирающей из-под строгого костюма, был, по всей видимости, «референтом». При появлении постороннего в приемной оба «голема» заметно напряглись, но тут же успокоились, признав своего.

— Мне назначено… — стараясь казаться спокойным, сказал Дмитриев.

«Секретарь» согласно кивнул, глядя на экран монитора, а «референт» внимательно, оценивающим взглядом большого профессионала осмотрел костюм майора. Дмитриев знал, что чисто визуальным осмотром дело не ограничивается, параллельно с этим идет крайне научное сканирование гостя на предмет скрытого оружия, разного рода «клопов» и прочих технических штучек. И не дай бог входящему в эту приемную забыть выложить из кармана диктофон.

Удовлетворившись результатами проверки, оба охранника мгновенно потеряли к гостю всякий интерес.

— Входите, — сказал «секретарь», не отрывая взгляда от монитора. — Вас ждут.

Большая деревянная дверь, словно нож исполинской гильотины, неслышно скользнув, отрезала его от внешнего мира. Внезапно майору стало дурно. Тишина, царящая в кабинете, показалась ему гробовой. Бьющее в стекло солнце ехидно подмигивало ему сквозь высокие окна, тяжелые портьеры словно притаились в хищном ожидании, готовые броситься и задушить его в своих пыльных объятиях. В этом кабинете не прощали ошибок, а карали за них, и карали строго.